Стихи из поэмы
1.Осень.Увертюра
И снова осень. И, промокнув,
дома похожи на больницы.
Старухи, прилипая к окнам,
хватаются за поясницы.
Трещит на крыше дождь, как будто
картошка на дешевом сале.
И электрическое утро
качается в универсаме.
И снова осень. Люди мрачно
в очередях сопят носами.
Стоят деревья, словно мачты
с оборванными парусами.
И безработные матросы
садятся вкруг стола на койках,
и их раскачивает осень
как в дальних плаваньях - в попойках.
И снова осень. Лист газетный
торчит из черноземной жижи.
Нет сила пережит все это!
Нет силы, чтобы просто выжить
там, где соборы, как поленья
сожгли всего за треть столетья,
где уж второе поколенье
общается на междометьях,
где от богатства ломит спину,
но вечно не хватает малость,
где осень пахнет керосином
и коммуналкой пахнет старость!
Соря смертями, как листвою,
век затянулся високосный.
Трещат дожди над головою,
и бесконечно длится осень.
А впрочем, полно. Кистью рыжей
такая жуть нарисовалась!
Здесь можно жить. Здесь можно выжить.
Или, точнее, встретить старость.
2.Портрет героя
Раскрытый нараспашку дом, где жизнь видна как на витрине,
где выставляют напоказ хозяйки нижнее белье.
То, что под крышей чердаком должно быть голубиным,
то, мне поверьте, не чердак, то - райское жилье.
И Он снимает этот рай за три целковых в месяц.
Ах, вы не знаете Его - Он истинно святой.
Обыкновенный человек давно бы здесь повесился,
а Этот, видите ли, жив и пьет свой кипяток.
Он, без сомненья, святой (один из той "Вечерни").
Он носит старенький хитон за сорок два рубля.
На переносице пенсне "а ля месье Чечерин".
Его гнедая борода невесть в кого "а ля".
Его боится детвора, старухи ненавидят,
обидной кличкой Дуримар во след Ему шипят,
грозятся в сумасшедший дом сослать за то, что "жидик",
за то, что "гад" Он и "шпион" от головы до пят;
еще за то, что Он глухой, за то, что не ответит
такой же грубостью тупой и, не дай Бог, грубей,
за то, что, голову втянув, исчезнет на проспекте.
Да что там много говорить - за то, что нет слабей.
А Он сегодня сделал взнос растрепанной хозяйке.
И вот, поверх воротника наворотив кашне,
надвинув шапку до бровей, спускается по шаткой,
прогнившей лестнице во двор, и глядь - Его уж нет.
А там, на улице, мороз лицо чахоткой лижет.
А Он, закашлявшись, платком промакивает рот.
Он непонятно чем живет, чем непонятно дышит,
одно понятно - что Его туберкулез грызет.
И только заполночь домой придет Он незаметно,
и возле двери постоит, горбат и невысок,
и снимет шапку и кашне, присев на табуретке,
и будет долго созерцать свой носовой платок.
Лишь о духовном помышлять осталось. Ведь жилище -
четыре шага поперек, четыре шага вдоль.
Раскольниковский потолок у двери чуть повыше,
а если на тахту прилечь, заденешь бородой.
А как ни глянет Он в окно, оно Его пугает
заледенелым морем крыш да каланчой вдали.
Когда-то клетку Он имел с ученым попугаем,
умевшим четко говорить: "Копейку подари!"
Он нелюдим. Он провести способен целый вечер
недвижно глядя в потолок с продавленной тахты.
А в голубых Его глазах печаль нечеловечья.
Вот точно так же смотрят вдаль сиамские коты...
Вот так же смотрят на Сиам сиамские коты.