Мой дом
Не закончится свара
всеобщим добром,
не задушим друг друга в объятьях:
над страною, похожей на брошенный дом,
сызначала зависло проклятье.
Не спешите, не шлите с тревогой гонца:
кто оглох, тот набат не услышит.
Нынче фронт пролегает по нашим сердцам
и ещё на полметра повыше.
Отошло это время - врага узнавать
по шевронам и лычкам мундира.
Он у всех на виду - обаятельный тать,
небожитель, любимец эфира.
Если честен - ты брат,
а нечестен - ты враг,
и плевать нам на расы и нации:
вон китайцы, как шорцы в Сибири у нас,
а такие ж, как мы, - голодранцы.
А иначе зачем в государстве чужом,
где юани - плохая валюта,
где-то угол снимать...
Впрочем, я не о том.
Пусть живут. Только слякоть и смута.
Эй, еврей, - не робей! -
Извини, был не прав.
Наша рознь - от разных Заветов.
Ты, конечно, хороший учитель и врач,
но ты зря комиссарил в Советах.
И сгорела страна. Зарядили потом,
как дожди, пятилетки и дружбы.
И, где правили требы - развалины там, -
мы справляли утробные нужды.
Обгорелые доски - для дач и садов,
а подкрасишь - какая хибарка...
Жизнь привычно текла,
как вода из кранов -
в не попавшей под снос коммуналке.
И опять подожгли.
Из наследников тех,
кто нахапал при первом пожаре.
Во всеобщем, опросном, анкетном листе
восхотели писаться князьями.
Кто на стрёме у них -
снизу нам не видать.
А на страже у них -
псы в погонах.
Подогнали фургон
и пошли шуровать,
подмигнув нам:
мол, всё по закону.
Мухой крутится мысль
в одурелом мозгу, -
вот-вот сядет, схвачу, не сорвётся! -
Будто кто-то, прижавшись к дверному глазку,
наблюдая, над нами смеётся.
Этой сваре в стране
не увидишь конца.
Тяжело и с одышкою дышим, -
значит фронт пролегает
по нашим сердцам,
и ещё где-то там, чуть повыше.
1994 г.