За ретушью древности вестники смутной
тревоги...
За ретушью древности вестники смутной тревоги
печальные бури и чаячий крик обещают.
Когда соляными столбами мы станем в итоге
меж домом и небом, пусть нас фонари увенчают.
И пусть обелиск обернувшимся лотовым женам
окрасит окрестности светом снегов негасимым,
чтоб выйдя в одно поле тления с храмом сожженным
Гоморрой нарек обитатель свою Хиросиму.
Делись же, Гондвана, делись как амеба - межою,
рождайся стихия, которую не переспорю.
Я, профиль румийской гордыни прикрыв паранджою
и, правя слепую галеру к последнему морю,
под стать Магеллану увязну в глуши предпоследних
и, комом ли в горле, а, может быть, воплем в гортани
зависну меж домом и небом как дерзкий посредник -
мишень для камней и любителей поздних свиданий.
Стремленья мои не прочней, чем зарок морехода,
но есть им основа и пуще всего ожиданье:
до нового года осталось чуть менее года -
достаточный срок для того, чтоб задумать желанье.
Я выдам свое нетерпение щелканьем пальцев,
задиристой бодростью в поиске крова и пищи,
почувствовав, что даже в теплом жилище скитальца
отсутствие света - естественный признак жилища.
Я выдам себя с головою рапсодией Листа,
я выдам себя за того, кто не ведал о том бы,
что время становится словно прилежным дантистом,
упрятавшим зуд за подогнанной намертво пломбой,
хотя бы иному оно - окончательный лекарь,
обманчивой мудрости книга, чьи строки однажды
до нового века оставят не более века,
как мне до глотка оставляют не более жажды.
Вкушу упованья. Его горьковатые корни
настолько знакомы, насколько становится грустно,
насколько я часто бывал этой долей накормлен,
как яблоком - самым прекрасным плодом вольнодумства.
Мое наблюденье чудес обернется участьем,
далекие птицы сольются в пронзительном хоре:
до новой потери осталось чуть менее счастья,
до вечного счастья осталось чуть менее горя.
1992,
Сан Диего