Фельдъегерь
Такая ночь стоит, как будто бы январь
полгорода убил умышленно. Почтарь -
под грудой одеял морозы не страшны -
костяшкой носа все стучит в плечо жены:
- Эгей, голуба!
Последний адресат. Все прочие давно...
Сначала шпарили убористо, длинно
(пакета по три доставлял им и по пять),
потом забросили читать, потом писать
и дали дуба.
На почте крах... Да! я тебе не говорил,
тут забегал ко мне архангел Гавриил,
наврал, что ты его замучил кофейком,
что он не пьет, а сам арабики тайком
в карман отсыпал,
по ходу все о чем-то читывал, смеясь,
да поучал, чтоб я не верил, будто власть
дала свободу. А на самом деле, Вить,
нас всех решили втихаря передавить.
Но это липа.
Вот раньше были удила! Большой знаток,
поэт поменее, но яростный питок
(плюс друг сибирского Гэ Бэ - такой старик),
он дал ночлег мне, выдал спирт и подал книг.
Его берлога
была тепла, и я мусолил при луне
твой первый сборник, тот, от “Ардиса”, и мне -
тогда послышалось в нем что-то, некий звук
самоскрипящего пера... Но все же букв
там было много.
Дороги к теще с нищетой сопряжены.
Везу из Руднева записку от жены.
"Мамуля, пап, у нас все очень хорошо.
Топлю я много, так как холодно, еще
дрова сырые.
Роман не мерзнет, спит со мной, ему не грех,
два одеяла, и пуховое поверх.
Уже не ждем, когда в Чечне поделят мир,
тропинки наши - до колодца и в сортир -
кроты изрыли.
Мамуля, яблок у меня для вас вагон.
Все ничего, жадею только об одном:
пока в деревне Меренки - не скучно, но
они двадцатого съезжают в Строгино,
и слава Богу.
А я назавтра залатаю сапоги
начинки яблочной спеку на пироги
варенье сделаю и прочую хурму,
а помидоры, я не знаю почему,
загнили сбоку."
А как бы жизнь моя размеренно текла,
когда бы мать меня иначе нарекла,
рубил бы кур, варил вина, готовил плов
и не владел движеньем губ, явленьем слов
и их музыкой.
Какое там в краю немеков волшебство.
Забыто детство, и утеряно родство.
Но все же было бы честнее, Михаил,
когда б и высохло проклятие чернил
в земле великой.
А так, давно меня признание, пиит,
не то, что мучает, но тягостно томит...
когда ты вышел, я подумал: вот оно,
се место Бога снова освобождено.
Творящий слогом
имеет шансы. Только в день сороковин
дошло, как рында из тумана: ты - один.
Стянул шнурки, накинул шарф, одел пальто,
и вышел вон. И ты не Бог. Да и никто
здесь не был Богом.