Восьмой сентябрь
Москва. Морока. Воздух пахнет мясом.
Светило меж двенадцатью и часом
остановило мутное бельмо.
Москва не мстит - Москве - не до влюбленных,
ревут ряды авто, и на балконах
застиранное мается белье,
в толпе малец втолковывает греку,
больной еврей торопится в аптеку,
простукав тротуарную плиту;
плывут ручьи зловонные по Бронной,
по ним - старик с коробкой патефонной;
перехватив окурок на лету,
стыдливый нищий цвиркает сквозь зубы,
оркестрик жмет, фотограф ждет - кому бы
всучить лицо, чумою тянет от
торговцев уличных, любимец карнавала,
остря усы Буденного...Эй, малый,
подай-ка счет.
Москва, не смей! Мы выстэпим стаккато
к Никитским, под уклон и до Арбата,
прочтем с лица Пречистенки кусок.
Темнеет, мать - прозрачно и прохладно.
Кусай, Москва! Не до смерти - и ладно.
Подтягивая съехавший носок,
нам скажет приметленная матрена,
почем звезда, сорвавшаяся с клена,
и пара па грассирующих крыш.
Дуришь, Париж? дождем долдонишь, Лондон?!
А нам всего лишь тур по крышам продан,
печать на лоб да забубенный шиш.
Но - сбудется, простится, улыбнется.
Еврей поправится, фотограф провернется.
Звони, Иван, разбей меня - не жаль!
Она войдет, и эхом ей - парадный,
откинет плащ, ладонь в ладонь: - Пора бы
и - за рояль.