Чернов Владимир Иванович, доктор геолого-минералогических наук, профессор кафедры петрографии Московского геологоразведочного института, (МГРИ), преобразованного ныне в Геологоразведочную академию, родился в 1919 г. в г. Вольске. Вырос в Москве в семье отца, инженера-строителя. В 1938 г. поступил в МГРИ, который окончил, после службы в армии в 1948 г. С поступлением в аспирантуру в этом институте, продолжавшуюся до настоящего времени, в должностях: асcиcтента (с 1952 г.), доцента (с 1954 г.) и профессора (с 1972г.). В 1971-79 гг.- декан геологоразведочного факультета. Читал, также, лекционные курсы за рубежом - в Пакистане (Пенджабский университет, 1964-1965 гг.), в США (Горный институт штата Нью-Мексико, 1961 г.). Издал пять учебников и учебных пособий. Научные исследования В. И. Чернова посвящены, в основном, проблемам формирования вулканических комплексов и связанного с ними оруденения и явились результатом многолетних работ на Рудном Алтае. В 1952 г. он защитил кандидатскую диссертацию по петрографии вулканитов Змеиногорского рудного района, в 19771 г. - докторскую диссертацию о вулканических формациях Рудного Алтая. Развивая эти работы, он использует также материалы, полученные в Родопских горах, а также наблюдения, сделанные им в других регионах (Кавказ, Центр, Казахстан, Южный и Северный Тянь-Шань, Камчатка). Результаты исследований изданы в виде монографии, им посвящена также преобладающая часть опубликованных 76-ти статей.

В. И. Чернов

Рассказ о том, как Евгений Евтушенко не стал инженером-геологом

Преподавая без малого полвека в Московском геологоразведочном институте (ныне академии), я должен признаться сегодня, что в деле воспитания будущих инженеров-геологов случались у меня на первых порах методические промахи. Об одном из них, безусловно достойном сожаления, я и хочу рассказать.
Летом 1950 года я, недавний выпускник, а к тому времени уже аспирант МГРИ, второй год как работал начальником одной из поисково-съемочных партий Рудноалтайской эспедиции. Незадолго перед тем эта экспедиция была организована профессором Владимиром Михайловичем Крейтером, выдающимся знатоком рудных месторождений, моим учителем. Он возражал против утверждений некоторых специалистов о том, что в этом старинном горнорудном районе широкие поиски новых крупных месторождений не оправданы. Так из московских геологов был создан коллектив, исследования которого показали в дальнейшем, что Владимир Михайлович был прав.
Наша партия состояла из двух геологов (одним из них была М. С. Юркевич) и значительной группы молодых помощников техников и коллекторов, в основном студентов МГРИ. В том же районе и в дружеском общении с нами, но с самостоятельными задачами, работала еще одна партия нашего института - буровая, под руководством С. С. Сулашкина, тоже аспиранта.
Район исследований включал в себя райцентр Змеиногорск и площадь примерно в 400 кв. км. к северо-западу от него, очень интересную как геологическим строением, так и многочисленными проявлениями полиметаллических руд, часто со следами их разработки в далеком прошлом. Оказалось, таким образом, что члены нашего коллектива, которые в большинстве своем приехали сюда чтобы учиться профессии геолога-разведчика, попали в район, очень благоприятный именно для этой цели. Естественно, что работу по формированию и воспитанию молодых специалистов я стал чувствовать как одну из моих важных обязанностей и принялся за нее с должным рвением.
Задача ставилась серьезно. Студентам предстояло получить экспедиционную закалку, приобретя качества, без которых, как я был уверен, человеку в нашей профессии делать нечего. Среди этих качеств на первом месте должно быть постоянное и неукротимое, до самопожертвования, стремление к раскрытию тайн земных недр, далее - железная выносливость, аскетизм и полное пренебрежение всеми видами житейского комфорта. В таких требованиях, возможно, чрезмерных, нашла отражение та романтизация своей профессии, которую я не раз замечал у некоторых молодых (а иногда и не очень молодых) геологов. В моем же случае сыграло роль то, что я носил с собой билет студента МГРИ на протяжении десяти лет (включая фронтовые годы), то есть имел время, чтобы поразмыслить об этой профессии и создать тот идеальный образ геолога-разведчика, которому собирался следовать сам и учить других. Этим объяснялась и некоторая суровость, которую я полагал необходимо в моем обращении с молодежью в нашем коллективе.
Когда мы поставили наш палаточный лагерь на берегу речки Корбалихи, несущей свои мутные воды мимо отвалов Змеиногорского рудника, и провели свое первое деловое совещание, я, присмотревшись к своим молодым сотрудникам, остался этим в целом удовлетворен.
Студенты той поры были людьми уже зрелыми и нередко, со славными биографиями. Так, например, был среди них парень (ставший потом очень дельным геологом), тело которого с множеством пятнообразных шрамов говорило о том, что ему довелось гореть в танке, был мой коллега по фронтовой специальности - сапер, были и девушки, уже знакомые с нелегким трудом в суровую пору. Свою будущую профессию все они выбрали твердо, сущность и трудности ее представляли. Затруднений при их формировании как специалистов не предвиделось.
Сложнее обстояло дело с юношей по имени Евгений, которого я зачислил перед выездом в поле по рекомендации моего старшего коллеги Д. П. Резвого и о котором знал не много. В его пользу, безусловно, говорило то, что, находясь после школы на жизненном распутье, он пожелал приобщиться к труду именно геологов, а не кого-нибудь другого. Важным представлялось и то, что в нашем институте некогда учились и его родители. Вот, пожалуй, и все, что мне было известно. Говорили мне еще, что он пытается пробовать себя в поэзии. Достаточно ясно было, однако, что, когда у него возникнет деятельный интерес к нашему делу, можно было бы рекомендовать его к поступлению в МГРИ. В то же время, видно было и то, чем парню нужно будет помочь для развития нужных качеств.
Зная, что для геолога-полевика должная физическая подготовка значит не меньше, чем для спортсмена, я видел, что здесь предстоит работа. Уже при первом знакомстве с Евгением мне подумалось:"...высок, но уж больно тонок; нужно будет дать ему молоток весом с кувалду, тот, что есть у нас в запасе...". И, в самом деле, опыт не раз показывал, что стоит коллектору помахать таким молотком на скалистых вершинах хотя бы пару месяцев, как мощный плечевой пояс ему обеспечен.
Была у него и еще одна особенность, на сей раз психологического свойства. Глаза Евгения, редкой светлой голубизны, часто выражали некую задумчивость или рассеянность, вовсе не нужные в нашем деле; не было в этом взгляде той готовности к действию, которая отличает человека дела от человека с вялым деловым темпераментом. Здесь, однако, перспектива тоже не казалось безнадежной: как только появится живой интерес к тому, что мы здесь делаем, места для созерцательного душевного состояния, конечно, не остается.
Что же касается склонности Евгения к писанию стихов, то здесь проблемы не было, так как я считал, что занятие это для нашего дела безвредное. К тому же я не сомневался, что при тех темпах работ, которые я собирался для всех нас установить, едва ли возникнет у кого-нибудь желание еще и писать что-нибудь. В этой последней уверенности укреплял меня и опыт моего собственного ученичества. Еще свежо было в памяти, как на исходе маршрутного дня я, коллектор, прожженный за день солнцем на скалах Тянь-Шаньского высокогорья и толкаемый в лопатки изрядным грузом камней, спускался к нашим палаткам, затем погружался на секунду в ледяные пенистые волны реки Сох, поглощал литр густого варева с тушенкой и столько же крепчайшего чая и сразу же садился за ведомости образцов и проб с тем, чтобы в сумерки вползать в свой спальный мешок уже без малейших творческих порывов.
Вот так размышлял я о методике моих подходов к молодежи, вверенной моему воспитательному попечению.
Действительность, однако, внесла в эти планы свои суровые поправки и то, что они отразились на деловой судьбе Евгения, я покажу в форме зарисовок нескольких эпизодов.
Как не раз бывало, отправляясь утром в маршрут, я ехал верхом через окраину Змеиногорска. Минуя здание закрытого продмага, вижу перед ним очень большое количество людей. Стоят, сидят, молчат; ждут, когда привезут хлеб. Различаю среди них Евгения. Сидит на чем-то низеньком, сложив руки на острых коленках и опустив на них подбородок. Думает. Должно быть о чем-то невеселом. Знаю, что он здесь давно, что на ладони у него выписан чернильным карандашом немаленький номер очереди, но знаю и то, что его рюкзака, набитого черными хлебами, хватит нам на три дня. Такого рода труда досталось на его долю немало.
Случилось так, что другой вид порученной Евгению деятельности давал столь же мало как уму, так и сердцу. Здесь он участвовал уже в роли коллектора, в документации шурфов, то есть тех узких колодцев, которые на одном из наших участков во множестве протягивались рядами на склонах пустынных холмов. В них, на глубине около двух метров, под толщей суглинков были вскрыты скальные породы, которые нужно описать для целей детальной съемки. Выкопанные в самом начале сезона они к тому времени уже два месяца оставались не описанными и не засыпанными; ответственность за такое нарушение инструкций лежала, разумеется на мне. За это время в них нападало много ненужного: различные жуки, мыши, полевики, нередко и змеи. Все они, безразличные друг к другу, вяло шевелились на дне, издыхая.
Работа выглядела так. Геолог (это было его обязанностью, а, если говорить конкретно, то моей) спустившись в шурф и притопав кирзовыми сапогами всю эту живность, должен был, согнувшись, или встав на колени, изловчившись так, чтобы разглядеть коренные породы на дне шурфа, описать, их , отбить образцы и, если нужно, сделать зарисовку. Задача коллектора, сидящего наверху принимать и нумеровать. образцы пород. Я был уверен, что знакомство с работами такого рода было полезно студентам хотя бы тем, что морально готовило их к исследованиям не только на вольных просторах, но и в горных выработках, однако подозревал при этом и то, что привлечь к геологии новичка такой пример едва ли мог.
Работа на шурфах этим не ограничивалась. На поверхности, в отвалах около них, нужно было найти обломки сланцев с фауной, т.е. с теми отпечатками раковин, которыми определялся геологический возраст пород. Встречались они редко и Евгений, которому это дело было поручено, проработав немало, сделал всего две, или три таких находки. Они, тем не менее, были полезны, подтвердив среднедевонский возраст пород, что нашло отражение в наших отчетах и публикациях.
Вспоминается такая сценка. Подходя к участку с шурфами, я различаю близ одного из них фигуру Евгения. Сидя у отвальной кучи, он берет из нее обломки, некоторые раскалывает молотком, рассматривает поверхности излома, напевая при этом негромко: "...цветок душистый прерий..." и далее. Эта была единственная мелодия, которую он с удивительным постоянством и при всяких обстоятельствах напевал тем летом. С моим появлением стук молотка становился энергичнее и, подойдя, я вижу, что наколота порядочная кучка щебня, при нулевом, пока результате. К последнему обстоятельству Евгений относится спокойно, на столь неблагодарный труд не ропщет, и я чувствую эта его деятельность, хотя и добросовестная, идет на фоне размышлений, далеких от возраста сланцев.
Вот эта склонность его к погружению в собственные мысли, которая по моим прогнозам должна была смениться мыслями на актуальные трудовые темы, осталась при нем до конца нашей работы, и в этом еще раз я убедился на примере такого случая. Евгению довелось, конечно, хотя и немного, участвовать и в геологических маршрутах. В одном из них с геологом М. С. Юркевич, на первом же пункте наблюдений выяснилось, что ее полевая книжка для записи наблюдений осталась в лагере, в нескольких километров от этого места. Евгению пришлось за ней вернуться. Съев в лагере конфетку, он пришел к Марианне Сергеевне быстрым шагом и довольно скоро, однако, без книжки, так как только здесь вспомнил, для чего он возвращался в лагерь. Подумав, я решил, что упрекать человека в способности к такой предельной концентрации мыслей (пусть даже отвлеченных от полезных дел) все же не стоит. И после этого, когда мне случалось видеть, как Евгений, обычно достаточно общительный в коллективе, впадая в раздумья, отключался от окружающего, я понимал, что здесь внушения бесполезны.
К концу сезона мне стало ясно также и то, что труд геолога, при всей его напряженности, стремления Евгения к стихотворным опытам не вытеснил. В избушке, приспособленной под наше камеральное помещение, он сделал себе столик, за которым и писал в свободные минуты, иной раз при керосиновой лампе. Доходило до того, что в дни ненастья он оставался равнодушен к такому известному и прекрасному утешению геологов в непогоду, как преферанс. Удивляя многих, он и вместо этого писал стихи.
О своих стихах, как вообще о поэзии он никогда не заговаривал, но, если его просили прочитать что-нибудь свое, читал легко и упрашивать его не приходилось. Бывало это по субботам, когда все мы, напарившись в приземистой баньке, собирались за длинным, из досок собранным столом, чтобы выполнить завет Петра Великого, указывающий добрым людям, что после баньки делать надлежит. Дружно, и не раз, сталкивались эмалированные кружки, легко текла беседа и стихотворные строки ложились на добрую почву.
Вспоминаю чувство легкого недоумения, которое вызывали у меня эти стихи. Дело в том, что тогда я не умел воспринимать любительскую поэзию серьезно, настолько был уверен в том, что вероятность случайно встретить в жизни настоящий талант ничтожна. Поэтому, с каким бы жаром ни читал свои стихи кто-либо из моих друзей, или знакомых, я заранее предвкушал потеху, и, слушая, старался, главным образом, не выдавать себя неуместной ухмылкой. В заключение же маскировал свой, хотя и дружеский, но все ж обидный нигилизм щедрыми и громкими похвалами. Здесь же все было иначе. Поводов для смеха не было, но возникала мысль (если давать ее буквально): "...а ведь стихи то, черт возьми, пожалуй, что и настоящие... и в напевной манере чтения здорово парень поднаторел..." (здесь мне вспоминалось, что именно читали свои стихи в предвоенные годы видные поэты в Ленинской аудитории Клуба МГУ (в старом здании на ул. Моховая). Дальше я, однако, на эту тему не думал.
И вот, настало время, когда с мрачноватой горы Ревнюхи повеяло холодком осени, у меня зашевелилось беспокойство относительно завершения наших работ в срок, а Евгению пришла пора уезжать. Подводя итоги, пришлось признаться себе, что опыт по привлечению его в наши геологические ряды не удался. Тем не менее, я должен был отметить для себя и два его бесспорных деловых качества - желание быть исполнительным и здравое отношение к критическим .замечаниям по его работе, которые мне иногда приходилось делать. Последнее выразилось в том, что все мои деловые пожелания, может быть иногда резковатые по форме, во внимание им принимались. Так, он довольно быстро стал копировать геологические карты, не оставляя на восковых отпечатках своих пальцев, и , кроме того, стал вести нужные для дела записи почерком, прочесть который не составляло труда.
Впрочем, подводил я эти итоги с некоторым юмором, так как уже тогда подозревал, что Евгений с самого начала видел перед собой какие-то совсем другие просторы, чем тот путь, который я пытался ему предложить.
В ясный предосенний день вышли мы с ним на пустынный тракт Змеиногорск-Третьяки. Проезжавшая полуторка притормозила на минуту. Перемахнув со своим рюкзачком через борт пустого кузова, Евгений махнул на прощание рукой и скоро исчез за дымкой пыли. Я же, поглощенный заботами, скоро о нем забыл.
Вспомнил, однако, через несколько лет, когда стал встречать в печати стихи, подписанные Евгением Евтушенко, и вскоре убедился, что заявляет он о себе в поэзии весьма звучным голосом. Обратил, естественно, внимание на тематику его творчества и обнаружил, что лирические и гражданские мотивы звучат здесь отчетливо, но в отношении производственных тем ощущается удручающая пустота. И показалось, что есть в этом элемент несправедливости. В самом деле, разве не заслуживает стихотворения, или, может быть даже стихотворного цикла, к примеру, история поисково-съемочных работ какой-либо геологической партии, которые, несмотря на многие трудности, увенчались выполнением в срок плана и высоким баллом оценки со стороны соответствующей комиссии? Да и вообще, возможно ли отрицать, что труд геолога может быть неисчерпаемым источником образов и вдохновения для поэта, полюбившего его душой и собственно, если и сам принадлежит к этому цеху?..
И вот тогда стало ясно, что в то лето, о котором ведется рассказ, результат геологического воспитания Евгения был бы совсем другим, если бы построено оно было иначе, то есть начиналось бы не со скучного и противного, а с интересного и яркого.
А ведь такие возможности были. Кроме шурфов, были у нас и маршруты на обширных гористых просторах, где радость общения с первозданной природой вознаграждает геолога за многие километры изнурительного пути. На юге нашего района - суровые гряды Мохнатых сопок, где гранитные скалы перемежаются с непроходимой тайгой. На севере - другие граниты, окаймляющие Саушинское озеро, высятся столбообразными утесами среди приветливого соснового леса, вызывая у иных, не закаленных еще геологов, туристские мечтания. Оставлять человека без участия в таких маршрутах было, конечно, несправедливо, ведь в них геолог не только делает свои наблюдения, но и приобщается к поэтическому восприятию мира, в то время как его побуревшее лицо начинает с несомненностью свидетельствовать, что он действительно "ветру и солнцу брат" (правда, песню с такими словами тогда еще не пели).
Есть и еще одна увлекательная сторона нашей работы, это - летопись событий, которую хранят для нас слоистые толщи пород. Ведь только несведущему человеку невдомек (и здесь его можно лишь пожалеть), что площади, на которых велись наши работы, были в прошлом в течение пятидесяти миллионов лет покрыты морем с множеством вулканов на его дне, но вот уже триста миллионов лет, как море ушло, и уже другие воды, текучие, формируют рельеф региона. Из этого ясно сколь расширяется такими познаниями область раздумий мыслящего человека (особенно с творческим душевным складом).
Все эти, и многие другие, привлекательные стороны разведчика недр я продумал и пришел ук убеждению, что запечатлеть их в сознании студентов лучше всего во время работы с ними в экспедициях во время их практик. Так я и поступил в последующие годы, причем ставил своей задачей еще и другое: не пропустить признаков литературной одаренности того из них, кто в дальнейшем мог бы стать певцом труда геолога. Это приумножило бы добрую славу профессии, обогатило бы нашу поэзию и, сказать по правде, было бы хорошо для моей не вполне спокойной совести. Поиск мой, однако, за несколько десятилетий успехом не увенчался. И теперь уж едва ли увенчается.
В заключение скажу, что Евгений Александрович, прочтя этот рассказ, найдет здесь новое для себя не в его фактической канве, которую он знает, а в том, что летом 1950 года некий молодой геолог, энтузиаст своего ремесла и не очень умелый педагог, возлагал на него такие вот не сбывшиеся надежды.

Вступление к застольной оде в честь дня рождения Валентины Алексеевны И.

Превыше звезд, луны и солнца
В восторге возлетаю днесь.
А. П. Сумароков. 1772г.

Внемли, Вселенная, внемли
В своей гордыне непомерной
И вы, создания Земли,
Внемлите с робостью безмерной.
Вы - солнце, звезды и луна,
Вокруг Земли кружась беспечно,
Вы мнили - мир и тишина
Вам гарантированы вечно?
Пигмеи вы. И я на вас
Подъемлю длань, исполнен грома,
Познайте же в сей грозный час
Насколько эта длань весома.
О, сокрушу я твердь небес,
Я горы древние низрину.
Материки седые днесь
Я в моря погружу пучину.
Потом, взалкав от траты сил
В бою и честном и открытом,
На хоры стройные светил
Я ринусь с вящим аппетитом.
Слизну я звездные миры
Как с листьев утренних росинки,
Что сохранит их с той поры?...
Лишь в старых атласах картинки.
Я Млечного пути струю
Втяну в себя глотком единым
(Но я не только млеко пью:
Позвольте рюмку водки... с тмином).
Почуяв прелесть новизны
В занятьи жутком и прекрасном
Галактик тощие блины
Пожру я с чавканьем ужасным.
Не пощажу я их, жуя
И в том найду себе я сладость,
О, мощь безмерная моя!!
О, силы, о, отваги радость!!
Но кто же тот, кто наделил
Меня отвагой той и силой?
Кто дух Титана поселил
В груди, дотоль курино-хилой?
Кто дал мне мощь возвысить глас
Так, что миры затрепетали?!
Ответ найдет любой из вас,
Ответ один - конечно ВАЛЯ!
О ней, друзья мои, о ней
Поется в новой оде сей.

Май 1965 г.

P.S. Вот так, вселенной сокрушитель,
Я жар души моей излил
И СУМА РОКОВ, мой учитель.
Меня б за это похвалил.

Август 1996 г.