|
 Туманов Вадим Иванович, участник Великой Отечественной войны, будучи третьим помощником капитана парохода "Уралмаш", в 1948 году был осужден "за антисоветскую пропаганду" ( статья 58 пункт 10 УК РСФСР). После освобождения в 1956 году организовал первую в стране крупную высокомеханизированную старательскую золотодобывающую артель, создавал многие другие артели, прославившиеся на Колыме, в Якутии, на Приполярном Урале, Охотском побережье, в Приморье.
В настоящее время живет в Москве, руководит известным акционерным обществом "Туманов и Кo", занимающимся строительством автомобильных дорог в российской столице и в регионах страны, поисковыми и разведочными работами на золото и алмазы в странах Африки и Южной Америки. Согласно социологическим исследованиям, входит в лидирующую группу самых авторитетных предприниматетлей России.
Мы публикуем отрывок из его колымского дневника.
Вадим Туманов
ИЗ КОЛЫМСКОГО ДНЕВНИКА
Вскоре после смерти Сталина, в 1954 году, когда для сотен тысяч колымских заключенных забрезжил в конце тоннеля свет надежды, я и мои товарищи, осужденные, подобно мне, на двадцать пять или чуть меньше лет, стали думать о том, как в новых условиях сократить свои сроки, выломиться из системы Дальстроя МВД СССР, выбраться живыми на "материк". У меня за спиной были 22 колымских лагеря; пять из восьми с половиной лет заключения я провел в самых страшных - штрафных лагерях (Широкий, Борискин, Случайный ...); приходилось зимовать в сваренных из десятимиллиметрового стального листа коробках ("сейфах"), куда заталкивали до пятидесяти человек и где от прикосновения к морозной стенке на ней оставалась кожица пальцев. Жизнь неслась по заведенному кругу: побег - следственная тюрьма - больница - БУР (или ШИЗО) - снова побег - следственная тюрьма и т.д. Такой же опыт был у моих товарищей, когда мы решали, как жить или выживать дальше. Путь был, пожалуй, единственный: "ударным", как тогда говорили, трудом завоевать расположение тех, в чьих руках были наши судьбы. Мы, человек пятьдесят, хорошо знающие друг друга , одинаково тоскующие по воле, умеющие работать, создали скоропроходческую горняцкую бригаду.
Впервые на Колыме бригада стала принципиально менять традиционную технологию горно-подготовительных работ - проходки наклонных стволов, штреков, рассечек. Мы по своим чертежам наваривали ковши, усовершенствовали технику; в сутки проходили до тридцати шести метров штреков двумя забоями. Эти рекорды не перекрыты и до сих пор. Бригаду, прежде подчиненную начальству лагеря, переподчинили руководству Западного управления (Заплага) и стали бросать на участки, где шахты были с самым богатым содержанием.
За работу нам платили 48% от заработков вольнонаемных, но работали мы так, что наши заработки бывали побольше, чем у руководителей Дальстроя, и вдвое - трое превышали оклады начальников лагерей. Естественно, это не могло вызывать у администрации добрые к нам чувства. С большой симпатией относился к бригаде начальник Заплага В.В.Племянников; в его подчинении были лагеря с сотнями тысяч заключенных, но нашу бригаду он выделял и в трудные времена бросал на прорыв.
В 1956 году нас спешно направили на горный участок Контрандья, объединенный с прииском имени 25-летия Октября. Не зря одному из его ручьев геологи дали название Мучительный; здесь была труднодоступная местность, без всяких дорог, с особо сложными условиями бурения и проходки. Мне приходилось сутками мотаться в седле по тайге и болотам; начальник коннотранспортной службы Тарабура, вынужденный часто менять подо мной обессиленных лошадей, жалея их, говорил: "Когда цего дурака уберут отсуда, бо вин у меня усих коней позагоняе!"
Бросая бригаду на прорыв, мне давали право по своему усмотрению заменять на шахтах персонал, в том числе вольнонаемный, людьми из своей бригады, ставить моих ребят начальниками шахт, их заместителями, мастерами. Среди смещенных мною оказалось семеро партийцев. В Сусуманский райком партии поступил, как тогда говорили, сигнал. Меня пригласил первый секретарь райкома А.И.Власенко: "Это же коммунисты, ты должен понимать ..." - "Да все я понимаю, говорю, они - авангард общества, они в первых рядах..., но работать не умеют!"
Секретарь райкома спорить со мной не стал; на Колыме судьба любого начальника, в том числе партийного, зависела от выполнения плана по золоту, а план Заплага обеспечивала во многих случаях наша бригада.
Принципиальности мне хватало не всегда.
На Контрандье следовало заменить начальника шахты, и я уже написал распоряжение моему бригаднику Вите Кожурину взять на себя исполнение его обязанностей: "Шахта должна заработать по-настоящему!" - сказал я ему. Утром еду верхом по поселку, усталый, голодный, не евший со вчерашнего дня. На дороге вижу начальника шахты и его жену. Я спешился, мы коротко поговорили; я собрался было снова сесть на коня, но они затащили меня к себе в дом. Хозяйка поставила тарелку с пельменями; отказаться у меня не было сил. Ем пельмени, а на душе тяжело. "Какая же ты сволочь, Туманов, - думаю я, - вчера написал приказ уволить человека, а сегодня сидишь, голодный, у него в гостях, ешь пельмени ... Нет, думаю, увольнять начальника в такой ситуации я не имею морального права. Только бы не свалиться, не уснуть, успеть переделать приказ." Своего бригадника я назначил не начальником, а его помощником. "Витя, - при встрече сказал я ему, - ты выходишь горняком, но я тебя очень прошу, сделай так, чтобы шахта заработала". Мы укрепили горняцкие бригады своими людьми, задействовали технику; скоро шахта вошла в ритм и стала давать план. Начальник шахты, которого я чуть было не снял, впоследствии стал Героем Социалистического труда.
Возможно, какую-то роль в его судьбе сыграла предложенная однажды голодному человеку тарелка пельменей.
Контрандья уже хорошо и стабильно работала, богатые пески беспрерывно шли на-гора, как вдруг меня срочно вызывают на центральный прииск имени 25-летия Октября, к его начальнику Н.Сентюрину. Зачем, что случилось - ума не приложу. Подъезжаю на лесовозе к прииску, у здания администрации вижу синюю "Победу" Власенко. Вокруг машины - несколько человек из руководства прииска, желающие, как видно, добраться до Сусумана. "Александр Иванович вроде Туманова хочет взять", - отвечает всем водитель.
Не зная, что и думать, вхожу в кабинет Сентюрина. У него сидит Власенко. "Как дела?" - спрашивает. "Идут, Александр Иванович", - осторожно отвечаю. И вдруг секретарь райкома произносит слова, смысл которых не сразу доходит до меня. "В Сусумане, говорит, работает комиссия с правами Президиума Верховного Совета СССР". Интересно, при чем тут я. "Ты готов со мной ехать в Сусуман?" - спрашивает он. "Всегда готов, отвечаю, только зачем?" - "Комиссия пересматривает дела осужденных по политическим статьям. Ты ведь тоже, я знаю, начинал с политической, так что собирайся!" Это происходило вскоре после XX-го съезда партии, но даже тогда новые веяния казались на Колыме попыткой уже отчаявшихся людей выдавать желаемое за действительное.
Стоял теплый летний день, когда райкомовская "Победа" въехала в Сусуман, столицу Заплага. Машина остановилась у всем хорошо известного одноэтажного каменного здания, где когда-то велись следствия и откуда увозили людей отбывать срок по берегам северных рек, на рудники и прииски; отсюда начинались и мои "колымские университеты". "В спецотделе узнаешь, когда комиссия завтра начитает работу, к этому времени приходи", - сказал Власенко, прощаясь. Какой я был тогда счастливый! Думаю: "Вот интересно, у меня сейчас двадцать пять; предположим, десять скинут, останется пятнадцать, а с зачетами будет лет шесть". Голова кружилась: "А вдруг пятнадцать скинут, десять останется, а с зачетами, - совсем ерунда ..." Не верилось, что, имея по приговору двадцать пять лет, можно когда-нибудь оказаться свободным.
Начальник спецчасти сказал, что комиссия начинает заседать с десяти утра. На следующий день, рано встав, я места себе не находил; в это утро время шло слишком медленно, иногда мне казалось, что оно остановилось. Наконец, в десятом часу я поспешил к Управлению, чтобы быть наготове минут за пятнадцать. У здания стояла доставленная под конвоем из разных приисков группа заключенных, чьи дела пересматривала комиссия. Когда я зашел внутрь, на меня набросилось сразу несколько человек: "Ты где пропадаешь! Тебя ждал Власенко, ждал Племянников, ждал Струков ( начальник Западного горнопромышленного управления - ЗГПУ). Все уже разошлись!".
Позвонили Власенко, он тоже был раздражен :"Я же тебя просил! Тебя все ждали! В чем дело?". - "Мне начальник спецчасти сказал ..., - оправдывался я. - Поверьте, ради такого дела я бы всю ночь просидел на кочегарной трубе, только бы не опоздать!" - "Ладно, жди меня там!" - сказал Власенко и бросил трубку.
Я решил, что все пропало; перед глазами была привычная колымская тайга, лагерные вышки, сырые забои, крики конвойных, лай собак - в этом мире мне, видно, жить до конца дней.
Некоторое время спустя подъезжает Власенко, вслед за ним собираются и другие начальники. Мне велено ждать в коридоре. Хожу взад-вперед ... Наконец, слышу свое имя и толкаю дверь в таинственный кабинет. До сих пор я знавал кабинеты, где добавляют "срока", как говорят колымчане, но в первый раз вхожу в кабинет, где могут срок убавить. В комнате на стульях за столом и вокруг человек тридцать, военные и штатские. В сторонке устроилась белокурая стенографистка. "Заключенный Туманов, садитесь!", - сказал человек за столом. Это был, как я потом узнал, прибывший из Москвы председатель комиссии В.С.Тимофеев. Стали зачитывать мое дело: когда родился, где работал, за что был посажен, как вел себя в лагерях, сколько раз был наказан уже в зоне; я столько о себе услышал дурного, просто жуткого, что самому стало неприятно. Думаю: "Господи, какой же я плохой человек".
Перешли к моей жизни после 1953 года. Туманов, говорится в бумагах, в это время резко меняет поведение ... Теперь я слышал так много доброго о себе, сколько не приходилось слышать за всю прежнюю жизнь. Тут и о бригаде, три года лучшей на Колыме, и о моих рационализаторских предложениях, и как мы по-новому организовали на шахтах добычу золотоносных песков, и о наших рекордах. "Господи, думаю, какой же я все-таки хороший!"
Пересмотр дел обычно занимал пятнадцать-двадцать минут. Со мной говорили два часа сорок минут. Один из последних вопросов заставил меня призадуматься: "Скажите, а что вам не нравится в сегодняшней жизни страны?" Мне, как и моим товарищам, многое не нравилось, и я перебирал в уме, что бы сказать такое, чтобы, с одной стороны, не выглядеть услужливым приспособленцем, а, с другой - не наговорить такого, что оставит меня на Колыме до смертного часа. "Знаете, - схитрил я,- мне не понятно, почему до сих пор в Мавзолее на Красной площади рядом с вождем партии лежит человек, который наделал столько гадостей".
Наступило гробовое молчание. К таким речам здесь еще не были приучены; члены комиссии молча уставились на меня и беспокойно озирались друг на друга. Меня как обожгло: не лишнее ли ляпнул на радостях? Конечно, что касается Ленина, ни у меня, ни у тысяч других заключенных на самом деле не было никаких иллюзий. Мы уже тогда знали и понимали много такого, о чем другие стали задумываться только сейчас. "Хорошо, идите", - сказал Тимофеев. "До свидания", - вздохнул я. "Нет, - слышу, - мы Вас еще пригласим".
В коридоре ко мне подлетело несколько офицеров с распросами, а я совершенно не знал, что сказать.
Минут через десять-пятнадцать меня позвали снова.
Навстречу поднялся Тимофеев:
- Комиссия с правами Президиума Верховного Совета СССР по пересмотру дел заключенных освобождает Вас со снятием судимостей и с твердой верой, что Вы войдете в ряды людей, строящих на земле светлое будущее...
Освобождает? Вот так сразу? Со снятием судимостей?!
Я не мог говорить; я одурел; в глазах стояли слезы. Может, я что-то не понял, может, меня с кем перепутали, может, забыли мой срок - двадцать пять ...Очнувшись, смотрю по сторонам; мир не перевернулся, все на своих местах, и начинаю верить, что все это со мной действительно происходит. Говорю первое, что приходит в голову: "Я не нахожу слов, чтоб выразить чувства благодарности. Просто хочу заверить всех присутствующих - вам никогда не будет стыдно за то, что вы меня освободили".
Пора покидать кабинет, но что-то меня удерживало; я мигом представил, как вот такой счастливый заявляюсь в свою бригаду на Контрандье, к ребятам, которые три года со мной работали и пережили не меньше моего, и как я буду смотреть в их глаза? И каким буду сам в тех глазах выглядеть? Пусть не было у меня перед ними вины, и они это знают, но все же ...
- У меня, - сказал я комиссии, - просьба.
За столом насторожились.
- Гражданин начальник, - обратился я к Тимофееву, - Вы понимаете, какой я счастливый человек, но сейчас мне возвращаться к людям, которых я тащил эти годы за собой. Можно ли их чем-то обрадовать, хотя бы пообещать, что через какой-то промежуток времени ...
Тимофеев все понял с полуслова. И повернулся к Ф.М.Боровику, начальнику центрального комендантского лагеря КОЛП, за которым мы все числились:
- Подготовьте список всех, кто проработал с Тумановым больше двух лет, послезавтра представьте мне.
Я вышел в коридор; перед глазами все плыло; ко мне подлетела девушка-стенографистка: "Вы так быстро говорили, и я так вас слушала, что многое не успела записать...".
Лесовоз меня везет по Сусуману. Сворачиваем к центральному сусуманскому лагерю КОЛП, расположенному рядом с "малой зоной", куда входила пересыльная тюрьма, больница и т.д. С удивлением вижу на лагерных воротах плакат: "Сегодня досрочно освобожден Вадим Туманов!" Так оперативно работала тогда КВЧ (культурно-воспитательная часть лагерей); она не упускала случая поставить своей зоне в пример заключенного, всем хорошо известного. Если, мол, такой отпетый, как Туманов, освобожден, то шанс есть у каждого. И сколько я в тот день ни проезжал лагерей, почти на каждом видел плакат о моем освобождении. Когда в Сусумане я попросил остановить лесовоз у УРСа (управления рабочего снабжения), где работала товароведом Римма, моя будущая жена, оказалось, что она тоже все уже знает.
Через несколько дней полковник Племянников попросил меня съездить в штрафной лагерь Случайный, где сидели, не работая, отпетые уголовники со всего Союза, сливки преступного мира. Они не верили, что я освобожден; среди них было немало моих старых товарищей, с которыми нас связывало немало скандальных историй, мы вместе прошли многие тюрьмы. Эти люди желали услышать правду от меня самого. "Не мог бы ты съездить в Случайный, - повторил полковник, - я тебе свою машину дам".
- Виктор Валентинович, - говорю я, - конечно, даже с радостью.
В машину загрузили ящики с продуктами, и мы двинулись к Случайному. В зоне среди заключенных, среди старых друзей, я пробыл сутки. В лагерном бараке рассказывал все, что было на самом деле со мной и с бригадой.
А лагерь был страшный, его отдавали на откуп самым тупым и жестоким колымским начальникам. Одним из них был голубоглазый энкавэдэшник Симонов, раньше командовавший такими же страшными зонами на Линковом, Широком, Борискине. С заключенными он был откровенен: "Мне не надо, чтобы вы работали. Мне надо, чтобы вы мучились".
Рядом с Симоновым всегда был близкий ему командир дивизиона Георгенов. Среднего роста, без шеи, с азиатскими чертами лица и совершенно голым черепом, который он к тому же брил. Он был редкий негодяй. Поймав кошку, он совал ее лапы в дверной проем и толчком двери раздавливал их (Из воспоминаний жены Ф.М.Боровика). Молодому заключенному, которого я хорошо знал, за пустячное непослушание он выстрелил из пистолета в глаз. На приисках он был с женой, они держали свинью, которую кормили заключенные; так поступали все офицерские семьи.
Проучить Георгеновых взялся Женька Ерофеев, чудесный парень и отчаянный пьяница, которому все прощали за парикмахерское искусство. У него стриглись не только офицеры, но и сопровождаемые конвоем их жены. Однажды пришла жена Георгенова с вопросом: что делать, если волосы лезут. "Есть средство, - сказал Женька, - но для начала надо голову побрить". - "Вот съезжу на танцы на прииск Стахановец и побреюсь!" - пообещала она. И действительно, дурочка вернулась с танцев и Женька побрил ее наголо ... "А теперь что?" - спросила она. "А теперь, - сказал довольный Женька, - осталось побрить свинью, и тогда вся ваша поганная семья лысая будет!"
Следы Женьки затерялись где-то в штрафных лагерях.
Колыма - это целый мир, защищавший себя от произвола властей своими внутренними законами, собственными представлениями о человеческой порядочности; я не стал бы утверждать, что моральные принципы этого мира были ниже существовавших в "свободном обществе", тем более - на вершине власти. Конечно, и в зоне люди ломались, это происходило так же, как у пивных ларьков Москвы или на дне Нью-Йорка; но те, кто прошел северные лагеря, даже из самых отпетых уголовников, знали закон выживания: нельзя внутри своего мира совершать друг другу подлости. Я жил внутри этого мира и не идеализирую его: блатной он и есть блатной. Воры в законе, действительно, могли жить за счет своих же товарищей, отбирать лучшую часть чужой передачи, которую в общем делили между всеми, кто в камере. Но как ни парадоксально это звучит, в блатных зонах обычно не было воровства, обмана, коварства, свойственных миру, их окружавшему. Если кто-то преступал через эти законы, с ним рассчитывались моментально и страшно. Я не знаю случая, когда бы воры заставляли кого-либо работать или били за отказ работать, что было обычным среди лагерного начальства, представлявшего существующую власть, или в лагерях, где командовали воры, нарушившие воровские законы и перешедшие на сторону лагерного начальства ("сучьи зоны").
Я с огромным уважением отношусь к А.И.Солженицыну, но в его книгах есть, на мой взгляд, явно предвзятое и несправедливое отношение разом ко всем уголовникам. Мой опыт не дает оснований для тотального их неприятия. Дело, видимо, в том, что мы спрашиваем с этого мира строже, чем с собственной власти, в большей мере живущей преступлением своих же законов. Не зря для заключенных придумывают в зонах дополнительные ограничения и наказания, не предусмотренные приговором. Суд лишь изолирует человека от общества, но изоляция от такого общества не выглядит достаточным наказанием. Видно, не так глуп был начальник лагеря Симонов: человека в зоне действительно следовало мучить, чтобы он почувствовал разницу между двумя мирами.
Между тем, в зоне можно встретить характеры независимые, души по-своему чистые и добрые. Я знаю немало случаев, когда уголовники помогали выдержать лагерную жизнь, выстоять, даже выйти на свободу осужденным по политическим статьям, настоящим интеллигентам. Как коротко и безупречно точно сказал Владимир Высоцкий у нас в старательской артели в Бодайбо, узнав поближе бывших уголовников: "У них лица рогожные, а души - шелковые".
Однажды в сусуманском лагере я был так избит конвоем, что когда привезли в камеру, у меня в ушах была запекшаяся кровь. Заключенные меня отливали холодной водой. Очнувшись, я видел над собой молодого человека, который лил на меня воду из ковша - у него были чистые синие глаза цвета неба. Это был вор в законе Женька Немец, впоследствии он просидел в лагерях 48 лет. Если бы на Колыме создавали свое Политбюро, то в руководстве были бы такие фигуры, как Иван Львов, Васька Корж, Женька Немец.
Недавно в Москве мне докладывает мой помощник :"Вас какой-то старичок спрашивает". Входит сутулый худощавый старик с поблекшими голубыми глазами: "Вы меня, наверное, не узнаете? Я Женька Немец ..."
А еще раньше меня разыскал Васька Корж, проведший в лагерях 54 года из своих 77-ми. Эти люди, дожив до сегодняшнего дня, удивляются беспределу, который они наблюдают в нашем государстве, разными путями приходя к одной мысли - так жить действительно нельзя. Когда власть в России обирает своих же трудящихся непомерными налогами, приватизирует результаты труда их самих и их предков, живет за их счет (и неплохо живет), то объяснение тому отчасти - в сильном сходстве принципов, лежащих в основе как криминальной зоны, так и криминального государства: жить за счет других, делить нажитое другими.
Это сходство уловил и Владимир Высоцкий, лаконично и по существу точно назвав территорию государственной власти "сучьей зоной".
Но вернемся к повествованию.
Итак, я уже как бы шагнул из одного мира в совершенно другой, где существуют понятия, неизвестные или позабытые в колымских зонах, например "паспорт", "прописка" ... Мне предстояло получать документы, а фотография у меня была старая, довольно страшненькая. Фотографироваться на Колыме было небезопасно, человек сразу попадал под подозрение. Власенко подержал в руках мой снимок и говорит: "Надо перефотографироваться". А я боюсь: "Александр Иванович, вдруг передумают, пусть лучше с этой ...". Мы посмеялись.
Имея на руках паспорт, я собирался выезжать во Владивосток, где когда-то ходил штурманом на пароходе "Уралмаш". Я жил ожиданием, когда снова увижу море, поднимусь на палубу корабля; флотские видения прежних лет постоянно стояли перед глазами. На Контрандье дела шли нормально, и для задержки отъезда не было причин. Я уже готовился прощаться с Колымой, всеми мыслями был уже в море, как поздней осенью меня вызывают снова в Сусуман, к Власенко и Струкову. Они тепло поздоровались со мной.
- У нас к тебе одна просьба. Мы тебе помогли, надеемся, ты это понимаешь ...
- Александр Иванович, я до конца жизни буду помнить.
- В Западном управлении очень плохое положение. План по золоту проваливается. Есть одно интересное рудное месторождение в районе Широкого-Танкелях с содержанием металла 540 граммов на тонну. Почти полтора килограмма золота на кубометр руды. Но отработка месторождения страшно затруднена залеганием пласта - он резко уходит вниз ... Было бы хорошо, если бы тебе удалось выйти на уровень добычи 8-10 кубов в сутки. Мы в точности даже не знаем, сколько там золота ...
Танкелях ... Это был твердый орешек; труднейшая задача со многими неизвестными; за нее могли браться только люди, способные рисковать всем, в том числе жизнью.
Был сентябрь, уже выпал первый снежок, когда всей бригадой мы перебрались на Танкелях. С трудом затащили на месторождение лебедки, компрессоры, разную другую технику и стали работать. Мой отъезд задерживался на несколько месяцев.
Вместо 8-10 кубов, которые от нас ожидало руководство Заплага, бригада в иные сутки выдавала до 220 кубов горной породы. Прикрепленные к нам самосвалы не успевали вывозить руду на горно-обогатительный комбинат в Теньку, на рудник имени Матросова; бригаду стали обслуживать "татры" пятой базы ЗГПУ. Больше того, бригаде разрешили на месте организовать дробление породы и самостоятельно сдавать золото. Я тогда на деле проверил принцип, который впоследствии стал краеугольным в моих подходах к организации труда - работать на конечный результат. И хотя платили бригаде за золото по самым минимальным расценкам, заработанное бригадой ошарашило колымское руководство. Меня пригласили к главному бухгалтеру ЗГПУ Полярушу.
- Туманов, - сказал главный бухгалтер, - вы человек не глупый и сами понимаете, что расплатиться с бригадой сейчас мы не можем. Если расплатимся, завтра нас самих посадят. Назови сам, какая сумма бригаду устроила бы; пусть это будут хорошие деньги, пусть большие, но не так много, как вы на самом деле заработали.
Мы договорились.
И тут случается такая история. Я еду на самосвале, доверху груженом запломбированными мешками с рудой. Сижу рядом с водителем, смотрю на расступающуюся по сторонам чахлую тайгу, мыслями далеко отсюда, снова во Владивостоке. Вдруг в районе Пошехон из-за поворота вылетает "Победа" и на высокой скорости врезается в наш самосвал. Удар был настолько сильный, что самосвалу выбило передок, он перевернулся два раза, скатываясь в обрыв ... Когда я валился вместе с машиной, поразила мысль: "Вот гад, - сказал я сам себе. - Деньги не успел растратить!"
Потом мне еще пришлось задержаться с бригадой на прииске "Большевик", оттуда я и улетел, наконец, во Владивосток. Несколько месяцев ходил в каботажные плавания на "Белорецке". Капитаном судна был мой старый товарищ Костя Семенов (когда-то нас с ним посадили одновременно). Однажды на море случилась беда - затонул наш рыболовный сейнер. Мы вышли на поиски и по случайности оказались в японских территориальных водах, близко от острова Рисири. Мы видели огни небольших японских городков. "Хорошо бы, говорит вахтенный, зайти и пивишка шваркнуть". Соблазн подойти, ступить на японскую землю был столь велик, возможность остаться там казалась такой реальной, что помполит и вся команда одурели. За бортом стоял суровый 1957-й ... Капитан поспешил скомандовать "полный назад".
Хотя судимость была с меня полностью снята, все-таки подозрительное и настороженное отношение ко вчерашнему заключенному со стороны пароходских кадровиков я чувствовал на каждом шагу. Надо было примириться с мыслью, что мне никогда не вернуться на суда дальнего плавания. А ходить в каботаже вдоль берегов было мне скучно.
И потянуло обратно на Колыму.
В том году в Сусумане я организовал из освободившихся первую в стране золотодобывающую старательскую артель, которая тогда была вызовом всей существовавшей планово-государственной системе. В артель попали и те, кто прошел со мной все прежние колымские дороги. С тех пор созданные мною артели и дочерние предприятия дали стране более 350 тонн золота. Мне открылась очевидность, которую впоследствии много раз приходилось доказывать сменяющим одна другую командам "реформаторов" - спасти страну может только работа.
То был счастливый для меня год. Я был еще сравнительно молод, уже свободен, влюблен, а главное, красавица Римма из Сусумана согласилась выйти за меня замуж.
В ту пору начинавшейся оттепели я связывал свое будущее с двумя основами, казавшимися мне смыслом всей моей будущей жизни: с верой в мою любовь и еще с верой, что рано или поздно в стране начнут уважать производителей материальных благ, что будут созданы условия для инициативных людей, и общими усилиями российская держава начнет богатеть.
Сорок лет спустя я должен признаться, что меня не обманула только вера в любовь.
Рис.1. Фото. В этом здании помещался I отдел РОВД, где вели следствие, здесь в 1950 г. я получил 25 лет срока, а в 1956 г. здесь же был освобожден со снятием судимостей.
г.Сусуман, 1977 г.
|